С Украиной в крови я живу на земле Украины,
и, хоть русским зовусь, потому что по-русски пишу,
на лугах доброты, что ее тополями хранимы,
место есть моему шалашу.
Учился в Харьковском университете, воевал. Стихи начал писать в школе, в университете распространял собственные сочинения в «рукописях».
В июне 1946 года Чичибабин был арестован и осуждён за антисоветскую агитацию. По предположению Феликса Давидовича Рахлина, причиной ареста были стихи — крамольная скоморошья попевка с рефреном «Мать моя посадница», где были, например, такие строки:
Пропечи страну дотла,
Песня-поножовщина,
Чтоб на землю не пришла
Новая ежовщина.
Вышел на свободу в 1951 году. Был разнорабочим, бухгалтером. С 1956 по 1962 годы Чичибабин продолжал работать бухгалтером (в грузовом автотаксомоторном парке), но постепенно заводил знакомства в среде местной интеллигенции, в том числе — литературной. Тогда же познакомился с бывшими харьковчанами Б. Слуцким, Г. Левиным. В 1958 году появилась первая публикация в журнале «Знамя» (под фамилией Полушин). В Харькове в маленькой чердачной комнатушке Чичибабина собирались любители поэзии.
В начале 1960-х годов поэт долгое время жил в Москве на квартире Ю. Даниэля и Л. Богораз, выступал в литературном объединении «Магистраль». В 1962 году его стихи публиковались в журнале «Новый мир», харьковских и киевских изданиях.
В эти послелагерные годы наметились основные темы поэзии Чичибабина. Это прежде всего гражданская лирика, «новый Радищев — гнев и печаль» которого вызывают «государственные хамы», как в стихотворении 1959 года «Клянусь на знамени весёлом» («Не умер Сталин»). К ней примыкает редкая в послевоенной поэзии тема сочувствия угнетённым народам послевоенной советской империи и солидарности с ними («Крымские прогулки», «Еврейскому народу»). Эти мотивы сочетаются у Чичибабина с любовью к России и русскому языку, преклонением перед Пушкиным и Толстым («Родной язык»), а также с сыновней нежностью к родной Украине.
В 1963 году вышли из печати два первых сборника стихов Чичибабина. В Москве был издан сборник «Молодость», в Харькове — «Мороз и солнце».
В январе 1964 года Чичибабину было поручено руководство литературной студией при ДК работников связи. Работа чичибабинской студии стала ярким эпизодом в культурной жизни Харькова. В 1965 году в Харькове вышел сборник «Гармония», и в малой степени не отражавший истинного Чичибабина: почти ничто из лучших стихов поэта не могло быть напечатано по цензурным соображениям. В 1966 году по негласному требованию КГБ Чичибабина отстранили от руководства студией. Сама студия была распущена. По иронии судьбы в этом же году поэта приняли в Союз писателей СССР (одну из рекомендаций дал С. Я. Маршак).
В начале 1968 года в Харькове был опубликован последний доперестроечный сборник Чичибабина — «Плывёт Аврора». В нём лучшие стихи поэта были изуродованы цензурой, главные произведения отсутствовали.
В 1973 году Чичибабина исключают из СП СССР. Для начала от него потребовали передать в КГБ свои стихотворения, которые он читал где-либо. Он должен был сам подготовить печатный текст, чтобы в КГБ смогли разобраться в деле. Друзья советовали Чичибабину переслать наиболее невинные стихи, но Борис Алексеевич так делать не умел и отослал самые важные для себя сочинения.
Публикации, очень редкие, появлялись только за рубежом. Наиболее полная появилась в русском журнале «Глагол» в 1977 году. В 1987 году поэта восстанавливают в Союзе писателей (с сохранением стажа) — восстанавливают те же люди, которые исключали. Он много печатается.
* * *
До гроба страсти не избуду.
В края чужие не поеду.
Я не был сроду и не буду,
каким пристало быть поэту.
Не в игрищах литературных,
не на пирах, не в дачных рощах –
мой дух возращивался в тюрьмах
этапных, следственных и прочих.
И всё-таки я был поэтом.
Я был одно с народом русским.
Я с ним ютился по баракам,
леса валил, подсолнух лускал,
каналы рыл и правду брякал.
На брюхе ползал по-пластунски
солдатом части миномётной.
И в мире не было простушки
в меня влюбиться мимолётно.
И всё-таки я был поэтом.
Мне жизнь дарила жар и кашель,
а чаще сам я был не шёлков,
когда давился пшённой кашей
или махал пустой кошёлкой.
Поэты прославляли вольность,
а я с неволей не расстанусь,
а у меня вылазит волос
и пять зубов во рту осталось.
И всё-таки я был поэтом,
и всё-таки я есмь поэт.
Влюблённый в чёрные деревья
да в свет восторгов незаконных,
я не внушал к себе доверья
издателей и незнакомок.
Я был простой конторской крысой,
знакомой всем грехам и бедам,
водяру дул, с вождями грызся,
тишком за девочками бегал.
И всё-таки я был поэтом,
сто тысяч раз я был поэтом,
я был взаправдашним поэтом
и подыхаю как поэт.
1960
Тебе, моя Русь, не Богу, не зверю —
молиться молюсь, а верить — не верю.
Я сын твой, я сон твоего бездорожья,
я сызмала Разину струги смолил.
Россия русалочья, Русь скоморошья,
почто не добра еси к чадам своим?
От плахи до плахи по бунтам, по гульбам
задор пропивала, порядок кляла, —
и кто из достойных тобой не погублен,
о гулкие кручи ломая крыла.
Нет меры жестокости и бескорыстью,
и зря о твоем ли добре лепетал
дождем и ветвями, губами и кистью
влюбленно и злыдно еврей Левитан.
Скучая трудом, лютовала во блуде,
шептала арапу: кровцой полечи.
Уж как тебя славили добрые люди
бахвалы, опричники и палачи.
А я тебя славить не буду вовеки,
под горло подступит — и то не смогу.
Мне кровь заливает морозные веки.
Я Пушкина вижу на жженом снегу.
Наточен топор, и наставлена плаха.
Не мой ли, не мой ли приходит черед?
Но нет во мне грусти и нет во мне страха.
Прими, моя Русь, от сыновних щедрот.
Я вмерз в твою шкуру дыханьем и сердцем,
и мне в этой жизни не будет защит,
и я не уйду в заграницы, как Герцен,
судьба Аввакумова в лоб мой стучит.
